Донецк / Людмила Марава / AbsolutTV.ru / Новости / Десятилетие жизнедеятельности любого события – всегда юбилей. Как первая знаковая отметина напитанных пережитой достоверностью лет.


Всегда прекрасно, когда ко дню празднования юбилейного торжества есть о чём сказать, есть – о чём и вспоминать приятно. А, вспоминая - желательно без ассистенции лукаво зудящих пустобрехом мифологических прикрас из уст профессиональных массовиков-затейников, типа, разжиревших на халявных довольствиях наставников-кормчих с характерно оквадратившимися, вероятно, теперь уже никогда и не закрывающимися ртами (случилась повальная квадратура круга) - всегда обдуманно сравниваешь, сопоставляешь уже достаточно одухотворённое многолетней зрелостью прошлое с резво убегающим в будущее юно-настоящим.
Тем самым настраиваясь на философский, эмоционально-взрывной предыкт, или не длительно выдержанное вступление к повествованию о запавшем в душу, главном и навечно не забываемом – стОит она того, заматеревшая правдой ВЕЧНАЯ ИСТИНА, в годах совсем недавнего, по меркам ускорения восприятия, бытия.

Без сравнений о Донецких буднях – не обойтись. Хорошо, что к этому моменту, июль 2024 года, не иссякла, но, по-доброму, возмужала сила слов, которыми я выражала в своих записях то состояние сокровенно личностного восприятия происходившего не только в моей жизни, но и в истории моего города, моего Донецка, в насквозь пронзённой не затихаемо ноющей болью десятилетней бездне отчуждения от когда-то нам обоим привычного и родного. Я не могу сказать, что стало оно для меня однажды, в одночасье сумбурно-ветренной решительности, чужим и никчемным. Потому что я знаю, что от прошлого, каким бы оно ни было, не отрекаются. Потому что в прошлом, плохом ли, хорошем ли, остаётся часть твоей сути. В моём случае она стала частью города, в котором я уже десятки лет живу и о котором, волею моей судьбы, говорю и пишу, тревожно вслушиваясь в частоту его дыхания и внимательно всматриваясь в каждый миг его жизни.
Единством живительной, беспрерывно взаимопроникающей и накрепко связующей нас энергии я оправдываю стойкость духа, моего и моего Донецка. Чистотой помыслов избегая предательского погружения в порочность удобной пошлому лизоблюдству лжи я торжественно вопрошаю: как, скажите! можно было унизить и предать его особенную магию пожизненного города-трудяги и умудриться испоганить потрясающее, душа – на распашку! обаяние гостеприимного хозяина!?
Нашлись такие. И знатно с ним пошаманили-подеребанили.
Со стороны, одним словом – виднее. Но, придерживаясь в своём мировосприятии принципа carpe diem (лови мгновение), шаг за шагом, день за днём – в моём счастливом настоящем убедительного свидетельства! - по-прежнему честно и придирчиво скрупулёзно, во избежание утрированной ответной эмоциональности, всматриваюсь в происходящее в Донецке. И, по-прежнему, с безграничной любовью в сердце к моему городу и со сладостным упоением в мыслях его преданной горожанки - о наболевшем, о том, что в годах окаянного лихолетья не притупилась чуткость моих мыслей о Донецке.
Всегда - пора. Что означает – и сегодня есть то самое время, чтобы продолжать говорить о моём городе.

Главное - придумывать ничего не надо. Но ещё главнее – не отморозиться бы, от окружающей монотонности однотональной рутины пустословия. Проржавело оно, насквозь, повторяющимися абзацами квадратно-гнездового косноязычия. Въелось оно, ядовито впилось в степную Донецкую благодать. Бездушием, как насмешкой тупого, пещерно необузданного всесилия осрамило оно этот край.
Так и хочется сказать: Эх! Донбасс!! Былинными бы, да красными словами гордости за тебя, терпеливо-доверчивого и упрямо не терпимого до зловонной корысти низменных человеческих пороков - притчи бы да легенды о тебе землянам рассказывать!!! Чтобы славой благодарности от таких слов мощно процветал этот обласканный солнцем и Земной первородной силищей край. Куда уж проще для понимания, как тепло и уютно здесь живётся, когда город миролюбиво тих и ласково приветлив, когда, преисполненный жизненной мудрости, купается он в неге летней благодати.
Так летом всегда наблюдается. И зимой душевного тепла здесь с избытком хватает.

Да, кручинясь, приходится добавлять: не охладиться бы уже хронической ноющей тягомотиной из позорно-привычной неряшливости в теперешнем Донецком бытии. Рано или поздно, но всегда, как будто намерено, но - своевременно, всплывают здесь на поверхность осмысления - ну невтерпёж же и дальше перед честным миром затасканным в годах лицемерием словесно поясничать! - те самые, до удивления, логически кратко и рационально прожитые местными людьми эпизоды исторической принципиальности. Ими, как частоколом аутентической памятности прошпилен каждый метр городского пространства.
Это заметно чувствуется, едва приветом радости общения любым возможным способом выражаешь городу своё почтение…
Обожаю в такие минуты вглядываться в глубину Донецкого неба. Потому что верю: если не словами в строчки повествований, то именно в глубинность, небесную Донецкую, оно и устремляется. И дальше взбитой белизной облаков медленно плывёт над городом.
И очищение души – как хлеб насущный в наступившем дне. Один из них, когда я ждала на троллейбусной остановке свой троллейбус, я запомнила до мелочей, включая дату того жаркого летнего дня. Но последняя подробность – излишняя щепетильность моей дотошной пунктуальности, надёжно скрепляющей страницы уже пережитого в многотомные рукописи моих Донецких исторических подробностей. Гораздо важнее для меня сейчас событие из того летнего дня, которое своим удивительно не обычным проявлением всколыхнуло ворох притихших было до этого в моей душе впечатлений.
…
- А давно вы здесь сидите? – Как будто невзначай спросила меня седовласая старушка, застенчиво-удобно пристраиваясь рядом со мной на широкой скамейке, предусмотрительно установленной на остановке городскими служащими под прозрачным стеклянным навесом, для удобства пассажиров.
- Да вот минут пятнадцать уже сижу. – Я немного сдвинулась в сторону, чтобы бабушка, которая стала мне почему-то интересна, смогла освободить свои руки и поставить на скамейку и увесисто объёмную сумку, довольно тяжёлую – на вид.
Попыхтев-поохав, внимательно посмотрев на застывшую в жаркой неподвижности троллейбусную троллею, старушка вдруг сморщилась и громко сказала:
- А что это я, так!? – Расстегнув на сумке змейку, она нырнула в неё своей рукой, почти по локоть, и, пошуршав рукой внутри сумки, вытащила из неё кошелёк, аккуратно-коричневый, не новый, но ещё достаточно надёжный для пользования.
Уставившись в полупустое нутро кошелька, я краем глаза уже цепко наблюдала за бабушкой, она, сосредоточенно сморщившись, невнятно пошевелила своими губами, потом встряхнула кошелёк, опять в него заглянула и с ужасом воскликнула:
- Ой, лихо то какое!
- Что у вас случилось? – Теперь люди, потихоньку собравшиеся на остановке, уставились на старушку.
- Да вот деньги у меня в кошельке остались! Сто рублей! Их я должна была отдать продавцу, у которого купила сливы! Не жадный дядечка, дал ягоды попробовать… Рассказал, что очень вкусные они, потому что солнцем в его саду напитаны… И так мне эти его слова понравились, что я и купила у него те сливы, килограмм… За сто рублей! В магазине же они сто пятьдесят стоят! А деньги ему не отдала… Заговорились… А сливы у него взяла… Видела, как он ещё и несколько ягод к килограмму добавил…
- Да, может и отдала деньги, забыла ты уже!
- Нет! Не забыла у меня сто рублей после всех покупок, сегодня мой базарный день, в кошельке оставалось… Вот они и лежат здесь! Надо бежать! Я должна отдать ему деньги!
- Да вот уж и беда! Спекулянт он! Ещё принесёт он тех слив! У него их, как грязи! – Люди надменно злорадно, но, по самые свои любопытные уши, уже вникли в тему бабушкиной беды. Типа, удачно перетирали в пыль безвременья минуты вынужденного ничегонеделания.
- Нет! Не спекулянт! – Бабушка зло огрызнулась попутчикам-ротозеям и закрыла свой кошелёк, кинула его в сумку. Соскочила со скамейки, перегнувшись всем телом в сторону, под грузом своей сумки, она шаркающими шагами куда-то убежала с остановки.
- Ну и бабка! – Мнением общего недоумения все смотрели ей вслед.

Потом, уныло поглядывая по сторонам, но не углубляясь кроткими репликами ленивого самовыражения в тему, люди затихли. Троллейбус не появлялся, хотя задымлённые вонючим бензином маршрутки, под разными номерами и раздолбанные бесконечными, если по-вежливому, перевозками, норовисто быстро отмечались на остановке примерно каждые пять минут. Запрыгивали в минивэны те, кто спешили по своим делам. И постепенно очередь ожидавших троллейбус отфильтровалась и чётко прояснилась людьми пожилого возраста. Все они уже сидели на скамейке, мест всем хватало. А жара спекотного дня усиливалась. По дороге необузданно живо проносились наводнившие город машины. Многие, допотопно охламлённые прогоревшими глушителями, бесили городскую улицу грохотом давно отработавших своё, но между тем нахально двигавшихся по дороге четырёхколёсных механизмов. Бензиновый смрад смачно травил воздух.
А троллейбуса всё ещё не было. Но постепенно комментарии всеобщего недовольства этим фактом оживили обстановку:
- Троллейбусов нет, а маршрутки уже по тридцать рублей стоят!
- Да щась кто может, пешком, как волки туда-сюда мотаются!
- А подмётки чинить по чём нынче стоит!? Знаете!?
- А детям фрукты вдосталь купить – кто теперь осилит!?
- А двумя автобусами на работу добираться, туда-обратно, каждый день, по чём нынче, знаете!?
Водопад вопросов нарастал. Острая полемика по сказанному, однако, ещё не началась. Хотя тема домашнего садоводничества и огородничества обернулась сегодня на Донбассе разновидностью реального выживания для массово нищенствующих пенсионеров и для людей дико малоимущих, с ужасающе низкими зарплатами. Двужильными волами, добровольно-принудительно впрягаясь в ярмо тяжкого жизненного прозябания, умудряется здешний люд и пахать, и сеять, и ещё трудно подъёмные вёдра с вкусно вызревшим фруктово-овощным урожаем на своих двоих таскать. Чтобы дотащить драгоценно витаминный груз, с уцелевших в разрухе пригородных дач – кому свезло, до людных мест. Там можно продать сливы-помидоры- никогда не видела, чтобы втридорога – жаждущим экологически чистых продуктов людям, А, если цены на овощи-фрукты не кусаются – не редко они ниже магазинных, то и отбоя от покупателей никогда не будет. Не жируя, позволяют себе и измордованные старческим сиротством старики раз-другой встряхнуться воспоминаниями, полакомиться не забытой сочно-лакомой радостью из детства.
Вот чего-чего, а солнечных дней на Донбассе летом не пересчитать! А уж тонны вызревавших здесь когда овощей и фруктов – так и вовсе, что задарма отдавали! Не в счёт был только пот колхозников, ничтожный мизер! которым сполна окроплялись мозоли человеческих рук да мегатонны местного урожая.

Но… взмокшей солёным пОтом тенью на троллейбусной остановке вдруг объявилась старушка.
- Ну наконец-то! – Кто-то развязно съязвил, реагируя на появление бабушки. – Нашла свого дядьку?
- Нашла. Деньги ему отдала. Он рассмеялся, попросил мой кулёк со сливами и ещё целую пригоршню слив туда насыпал… Говорит, чтобы всё покушала. Вот!
- Могла бы и не ходить… Деньги бы, твои, целее были… - Всё тот же умник.
- Ох… И нехороший же ты человек… Задавишься от жадности… - Бабушка как-то очень выразительно отозвалась и пристально сощуренным взглядом на него посмотрела. И медленно покачала своей головой. Но к скамейке не подошла. Переминаясь с ноги на ногу, переложив сумку из одной руки в другую, она приблизилась к бордюру.
Вскоре к остановке подошёл и троллейбус. Эффектно притормозив, да так, что чуть не размял в лепёшку мощностью своих туго надутых, выпукло рифлёных шин придорожный бордюр, он громко распахнул настежь все три свои складные двери. Пенсионеры, организованно разделившись на группки, послушно в него, как прирученные к выполнению команд птицы, впорхнули. Быстро расселись в полупустом салоне машины.
Теперь ездить на троллейбусе – удобно. Если времени жить-творить – выше крыши. И если не знать обстоятельств такого двусмысленного удобства. Ну, разве что, для пожилых людей – пользование общественным транспортом всё ещё бесплатно. Но – не надёжно. Стоять на остановках, и на трамвайных – тоже, можно, как говорят, часами: количество машин в общественном транспорте – одна-две единицы на каждом маршруте, в многолюдно спешащем городе. Но резво, как вагончики карусели, не спеша бегают электромашины, каждый – по своему маршрутному кругу.
Наблюдая эту давно не весёлую канитель, ненароком и разочарованием поперхнуться можно, после охлаждения азарта прокатиться на трамвае-троллейбусе на халяву. Только и остаётся потом, что вливаться в потоки спешащих по пешеходным тропам, вдоль городских проезжих дорог, так и не состоявшихся трамвайно-троллейбусных пассажиров. Или прошмыгнуть к цели своей поездки за 30 рублей, хоть и на одну остановку, в попутной маршрутке.
Три остановки в тот день проехали быстро. На предконечной - троллейбус опустел до количества четырёх пассажиров в его салоне. В их числе была и запомнившаяся мне старушка.
- Всё это – не случайно… совсем не случайно… – Подумала я, не спеша шагая по хорошо мне знакомой дороге, пару раз оглянувшись на быстро удалявшийся от меня троллейбус, никчемно пустой и бессмысленно одинокий. Следующий, как показывает опыт Донецкой жизни, может объявиться не скоро. Если учесть, что времени было – уже за полдень. Температура воздуха, накалённого зенитом суховейно--степного лета, вторую неделю подряд - +37* жары, а то и больше. Что, по совести, горячо обжигаясь накалом безветренного зноя - не самое благоприятное время для прогулок пожилых людей по хронически безводно томящемуся в июльском пекле городе.
И, если не случайно, но судьбоносным велением Небес, то толчком рассказа о совестливой Донецкой бабушке продолжилась моя новая Донецкая исповедь.
Повторюсь, что хорошо запомнила дату того очень правильно вразумившего меня Донецкого дня. В нём действенно торжествовала много раз невежеством да жлобством мздоимства пригноблённая человеческая совесть.
Живой она! Люди! Здесь оказалась!

II. Донецкий неореализм

…Отчаянно захотелось пить при виде иссушённой ежедневным, палящим изнуряющей жаждой суховеем клумбы… Мимо неё прохожу каждый день, проникаясь выворачивающим наизнанку душу состраданием к её отчаянно вопящим беззвучием мучениям. В партитуре уже хорошо, да нет – отвратительно хорошо устоявшейся в Донецке похожести, полуживым безводным истощением томятся здесь почти все городские, цветочно нежные оазисы. Отчего в последних годах до мозга костей пробирает озноб отвращения к людям, насилующих городскую землю помпезными высадками цветов на цветочных клумбах Донецка.
Для чего, зачем!? Цветы, доверчиво надеясь на доброту человеческих рук, пожалуй, один раз могут вдоволь напитаться влагой, когда корнями, насытившимися однажды водой, наперегонки вгрызаются они в ещё влажную, после обильного полива почву. Рывок жизненного оптимизма – и вскоре обязательно появляются на клумбах первые бутоны цветочной радости!..
А дальше - начинается для них ад, по-Донецки. Ускоренным кошмаром меркнут видимые всякому прохожему, если он замедлит шаги и присмотрится, краски задыхающихся от жажды листьев и чудом успевших, или сумевших, зародиться в условиях абсолютного безводья цветов. Что смотреть им на солнце, если оно, неуемным жаром алчного обладания девственно беспорочной, соблазнительно безупречной красотой цветочной самобытности, мощно звереет неприкасаемым всесилием небесного божества. До обмороков долгого забвения изничтожает, обезвоживает оно землю… Но только в них, в тяжёлых и прозрачно волшебных каплях влаги есть та бесценная крупица Земного благополучия, что Земной Жизнью на этой планете зовётся…

Ах, да! Розы! Десятилетиями они определяли культурно-деловой имидж хорошо, к тому же, промышленно развитого Донецка, насыщая атмосферу города стойким ароматом благополучия в жизнях горожан. То время, не рисованное в мечтах, а реально растянутое в сотнях километров хорошей и долгоиграющей памяти, имеет мало общего с сегодняшними буднями. Свезёт кустам гордых красавиц, которые укоренятся в теперешнем Донецке на центральном бульваре, в честь Александра Сергеевича Пушкина названного. Там, в неизменном в десятилетиях анклаве сверхгусто припудренного постоянной ухоженностью иллюзорно-пошлого престижа – и проживать, и шумно-наглядно тусоваться, без дела просто болтаться - чрезмерно зачётно!
Изредка, но работники местного зеленстроя, истрёпанные кабалой безденежья человеко-единицы исключительно женского пола, с натруженными тяжёлым трудом руками и безвылазно погрязшие в рабской привязанности к своему безобразно-позорно, копеечно оценённому, стыдобно слёзно оплачиваемому труду - подпоят цветы, терпеливо взрыхлят кормилицу землю на клумбах. Заметила, копаются эти люди в земле пушкинского бульвара, часто – на коленях, с тяжело упёртыми в землю глазами… С наглухо скрытыми в глубинах своих раздумий, от любопытства прохожих, душами. Ужасно, но редко кто и присмотрится к этим людям, усреднённым обстоятельствами женщинам, устойчиво надёжным и морально терпеливым к тяготам жизни.
Одного внимательного взгляда на них достаточно, чтобы не сметь и думать по-другому.

Однако привычка, или ритуал непрерывного обожествления цветочной пыльцой когда-то придуманной специально для Донецка райской сказочки о его особой исключительности, как не тленная во времени и хорошо прижившаяся в городе достойная всяческого продолжения идея из прошлого. Всеми возможными силами способна она и сегодня ублажать благородным цветочным разноцветьем блуждающий по красотам центрального показного безветрия застолблённый генеральным планом развития Донецка городской центр. Что есть – достаточно раздутый полномочиями пункт в многоступенчатой программе желательного городского функционирования. Со всеми, сопутствующими ему властно-управленческими атрибутами и особенностями накипевших буграми несправедливости на поверхности помпезного тщеславия нравов. Ещё бы!

Приятно думать, что Донецк – это розы. А розы? Правильно! Это – Донецк!

Да достаточно нервно расшатались помутневшие видения цветочно-розового счастья в резко изменившимся в пространстве и в сознаниях векторе дальнейшего бытия, в провинциально безнадёжном захолустье.
А как же по-другому, если, углубляясь в дворовые пенаты Донецкой сути, какие-то шаги в не парадную захламлённость городских дворов – и в самом начале… попросту грустишь. Потом – недоумеваешь. Дальше – страдаешь, сильнее, чем можно это выразить словами. И уж совсем негодуешь, когда утыкаешься лбом в невидимую, мобильно подвижную стену смешанного противостояния в городе всех ХОРОШО и всех ПЛОХО. Потому что во все стороны от такой противоестественной мешанины – реальность, тихо поскуливающая воем натренированной в годах понятливости: надо выживать или...
Как у кого получится. И людям, и цветам.

О липах в Донецке – с абсолютным пристрастием. Помню, с каким восторгом встретила появление липовых саженцев на одной из второстепенно смирно притихшей в своей непригожести Донецкой улочке. ЛИушки, липУшки – мгновенно сложились эти ласково-приветливые слова в моей душе. Уж очень милыми созданиями выглядели едва покрывшиеся блеском молодой зелени липовые саженцы, которым предстояло взрослеть и мужать, и жить в моём городе.
Дальше – словами Чарльза Диккенса:

«Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, — век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю, — словом, время это было очень похоже на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем — будь то в хорошем или в дурном смысле — говорили не иначе, как в превосходной степени».

Удивительно, но эти строчки – и моя великая и личная стихия единства с окружающим меня миром. К счастью, щедро одаривает он меня встречами с очень интересными людьми. Одна из них – знакомство с последующим взаимно доверительным общением с липчаниным, Василием Васильевичем Шаховым. Его ментально разносторонняя могучесть для меня равносильна безбрежной правдивости Алексея Максимовича Горького. Где в каждом его слове – отражение, как обличение, лживо-убогого мироустройства. Знаю теперь силу Горьковских слов: СЛОВА НИЧЕГО НЕ СТОЯТ, ЕСЛИ ГОВОРИШЬ ИХ ВОЛКУ.
Да пусть они и не слушают. А душевность и простосердечие, по-Горьковски-по-Шаховски – это совесть. А ещё – бескорыстие, рассекающее на части подлость.

К добру, что без неё начиналась очень трогательной история о переселении деревьев из города Липецк в город Донецк, с ознаменованием этого чудесного события установлением памятного камня в самом начале полюбившейся мне липовой аллеи. Заворожённые магией особой охоронной грамоты от липецких властей, в виде надписи со словами добрых пожеланий и эмблемой в виде пышно разродившейся липы на том камне, смело врастали в Донецкую землю липовые саженцы, повторюсь, в очень не простое время. Не обошлось без потерь. В первую же зиму несколько саженцев погибли. Но те, что перезимовали, заметно наступившей весной посерьёзнели. И стало сразу понятно – процесс сложной адаптации деревьев, отлично подготовленных у себя дома к переселению в другой город, оказался успешно завершённым.
Печально озвучивать, но в каждом последующем году облетал с молодых ЛИпушек лоск былой о них заботы, в их родном Липецке. Неряшливыми оборвышами стоят они теперь на той знаковой алее. А ещё - невозможно нынче прочитать на том памятном камне надпись, послание липчан дончанам (на камне, дословно: городу миллионов роз - от жителей из города лип) – стёрлись, смылись порукой кругового невежества нужные дончанам слова поддержки из славного Липецка. Так же невозможно избавиться от чувства сострадания к заброшенным людским бессовестием деревьям.

Быстро иссякло добро. Никто деревья не поливает, никто не помогает липовым кронам правильно сформироваться, Бандой лохматых оборвышей, стыдящихся своей неопрятности, выживают мало прибавившие в своём росте липы, к счастью, уже хорошо укоренившиеся в лихолетье Донецких будней. Думалось, не выдержать им битвы с сорняками, что бурно расселились этим летом рядом с деревьями. Да в один из дней покосили обнаглевший, вымахавший чуть ли ни в рост с липами чертополох, одним махом изрубили его задыхавшейся от объёма работы травокосилкой. Бурой трухой рассыпались сорняки между застывшими в бездействии деревьями.

Вопиющая внешняя неряшливость этих лип, вразнобой, абы куда попало распрямивших свои нестриженные ветки, уже наверняка переродила их знаменитую на весь мир, головокружительно источающую в дни жёлто-пушистого цветения породистость в жалкое отрепье бомжующих сирот. Вполне свыклись деревья с салфетками особого, интимно туалетного назначения, число которых каждое утро увеличивается среди деревьев. Нередко там же валяются и пустые пивные бутылки, и опустошённо водочные, и винные, и крысиные останки. Полчища, отряды быстро размножающихся грызунов спешно заселяют Донецк. Условия для их быстро растущего поголовья здесь – идеально роскошные. О хронически нагло организованном в Донецке не вывозе мусора из городских дворов – смело и громко вопят дикторы в новостных местных репортажах. Где неделями, где-то – и поболее – добреют быстро гниющие под спекотным солнцем мусорные залежи.
Донецк давно забыл о регулярно добросовестном вывозе мусора с территории своей уникально природной локации. Равно, как и о систематизированной уборке дворов и улиц. Жители города, в значительном большинстве, оплачивают выдавленные из воздуха цифры соответствия оказанным им, понимай - вообще никаким макаром не оказанным, горожанам услугам.
Что движет нынче этим бренным миром…

Но обнаглевшие, хитро скроенные уникальной способностью быстрого приспособленчества к любым жизненным реалиям крысы смело перебираются со свалок в магазины, в квартиры граждан, обалдевших от таких нечаянных встреч с хвостатыми тварями на территории своего частного проживания.
Когда-то, в репортажах из неприкаянной, богато и вечно “загнивавшей”, гниющей и по сей день Америки(!?) глубокоуважаемый доктор в области политологии, Валентин Зорин, окрестил подобное явление неизлечимым злом в истории Соединённых Штатов Америки. А среду обитания нищих и вечно голодных людей в подобных условиях – пропечатал в своих посланиях в Советский Союз не красиво известным словом: ГЕТТО!
По совести, а теперешняя крысиная вольница в Донецке – это что, по своей сути, будет… Неудобно как-то перед Валентином Сергеевичем Зориным. Но, видеть очевидное и не замечать его настырную, дурно попахивающую, остекленевшую изворотливым ловкачеством данность – давно похлеще обычной халатности есть, со стороны ответственных за порядок в городе людей.

А, может, в такой, славно обустроившейся (!!!) в Донецке и нахально стремительно разрастающейся неряшливости и утвердилось наглядное, как пособие к перерождению, “освобождение” от общепринятого комфорта чистоты в среде цивилизованного человеческого обитания? Как будто слишком долго грелся ухоженный Донецк теплом внимания к себе со стороны жителей других городов и даже стран. Но, получается, споткнулся, забуксовал в мякине блудословия.
Не словами, но аскезой благо творящих действий поддерживается любая идея о прекрасном. Что может быть ещё прекраснее деревьев, которые даром добрых и собственными руками олицетворённых пожеланий от незнакомых людей, легко преодолевают большие расстояния, чтобы навсегда укорениться в почве дальнего гостеприимства. Точно забылось, что начинается оно в любом городе чистой ухоженностью цветов и деревьев. Как было когда-то в Донецке.

Мощно всколыхнулось, помнится, чуткое воображение липецкого хранителя и неутомимого, по всему честному миру распространителя многосторонней российской словесности, Василия Васильевича Шахова, когда всей своей душой он возрадовался прибытию лип в Донецк. Не свидетельствовала, но предполагаю, что обряд закладки памятного камня, сегодня – облезлый огрызок бесталанной заброшенности, был соблюдён здесь по всем правилам. Можно не сомневаться, где-то пылится и радостный видео репортаж об этом событии.
Но сегодня я очень грущу, тревожно вспоминая то счастливое время, несказанно обогатившие меня истинной радостью общения с замечательно не ординарным человеком, Василием Васильевичем Шаховым, всегда гордившимся своим краем и людьми, мыслями и делами которых творилась и продолжает питаться Российская история.

Я пребываю в мучительном смущении перед зрелой юностью липецких бесхозных красавиц, нелепой и сиротливо босяцкой когортой прозябающих в круговороте взбесившегося празднословия на Донецкой земле.
Заземляя его бравурность, оглядываюсь по сторонам, в поисках понятливости, с тех и с этих сторон: что есть любой цветок, любое дерево без человеческой заботы о них?