Донецк / AbsolutTV.ru / Людмила Марава / Никогда ранее рассвет наступающего дня не казался таким беспричинно волнительным, как это было в недавнем утре. Запомнившемся, по-особенному, в первые его часы упоительным душевным наслаждением. В одночасье, после долгой прохлады медленно уходившей восвояси зимы, наводнился город стремительной полноводной радостью весеннего пробуждения жизни. Ликованием своей живучести, в который век подряд окрепшей в прямых и бесхитростных лучах могучей силы южного весеннего солнца, зажурчала она сочной, сладко-соковитой вольностью в свежелиственной, упоительно нежно-зелёной череде майского обновления Донецкой природы. Когда последний штрих долго ожидаемых и свершившихся, наконец, перемен - мгновения до завершения таинства всеобще полного преображения вырвавшегося, наконец-то, из зимней промозглости города - должен был обрести устойчивость завершённости. Чтобы окончательно утвердиться в своём, трудным образом постигнутом, пространственно обновлённом и приятном весеннем возбуждении. По интенсивности волнения очень похоже оно на желанную чудесную весёлость, которую всегда приносит с собой в любой Земной город весна.
Но как же несносно упорно, никак не забывалось!, сопровождается прилив юной весенней бодрости, Донецкой, по своей прописке, нервно-тревожным, судорожно-пронзительно дребезжащим ритмом из соседней параллели. Пугающе и варварски грубо закостенела она в буднях нескончаемых обстрелов дальних городских окраин. Бессильно-принудительно, с рабской готовностью усмирено-покорных, тихо-понуро влача на своих жилисто-тощих шеях ярмо многолетнего и смерть несущего насилия, накрепко верно вжились они, те скудно обитаемые острова печали, в самое чрево Донбасского безумства. Ежедневно истекая кровопролитием проклятой обреченности, надёжно вдолбились они, увязли, уже - по самые колени, в непроглядно застоявшуюся мутность странно проистекающего вокруг варева. Обжигающе горячо, горячее не бывает!, бурлит оно огромными волдырями, вздутыми безвоздушием прошедше-будущего времени.
Из настоящего, там, в адских жаровнях городских окраин, что отчаянно-надёжно сдерживают от кровавой рукопашной схватки своим полуразрушенным и многозначительным безмолвием линии огневых соприкосновений – густой, как липкая смола, мрак навязчивого отупения. Беспрепятственно и закономерно обратило оно в жалкие обломки разрушенных судеб бесхитростные, как часто говорят о незначительности совершённого, биографии живших здесь когда-то людей. Это – о тех, кого, водоворотом злобно-ненавистнически ощетинившейся, в 2014 году, катастрофы национального разлада, унесло из внезапно одичавшего, неутолённого пониманием окружающего мира отчаяния, в другие, холодно незнакомые края. Не многие из Донецких беженцев потом вернулись из вынужденных странствий назад. Как водится на чужбине, из двух зол выбрав меньшее. В тот самый миг, когда у прозревших иссякла вера в много обещавшую наивность. И остро резануло по мозгам: никогда не станет сладостью мёд чужбины.
А Родина – Мать. То место, где родился и должен пригодиться. А, значит, простит, родная кровинка, матушка земля родимая, мытарства душевной неуспокоенности. Простит и поймёт.
Так и вышло. Когда, едва ступив на приволье родных просторов, и широко, и ненасытно жадно, всей грудью опять вдохнув горемычный воздух стороны родной, подумалось: по своей воле и со смиренной провинностью в сердцах возвращаются домой странствующие отшельники. Правильно осознавая: зло никогда не станет добром.
Но как же быть!? Если, в любое время суток, как вездесущее неприкаянное привидение, мигрирует чумовое безумство нескончаемой жизненной трагедии по окраинным земляным воронкам. Они давно уподобились зловещим убежищам для многочисленных, разорвавшихся на Донецких окраинах снарядов. Числа тем, что не разорвались, нет... И покоится под окраинной землёй большого города неразорвавшееся лихо. Неминуемо, на многие годы вперёд, смертельными капканами подло оскверняя святость Донбасского материнства. Как же люто ненавидит оно оружие, что убивает людей…
А в набатном молчании несостоявшихся - чудом намаянных!, людских смертей, бесплотно, расплывчатыми контурами небесных спасительных ангелов, бесследно отступивших в пороховую задымлённость обособленного выживания, оборотнем, ненасытным и жадным до крови человеческой, беснуется рок фатальной войны. Куражится зубоскальством кровавой вседозволенности над живыми, несчастно отверженными людьми. Да только люди с Донецких окраин, – из тех, кто, по кривым линиям судеб своих – невинно смелые и заразительно отважные. Некуда им, кто здесь остался, и кто сюда вернулся, бежать-стремиться из своих, пещерной бедностью пропитанных жилищ. Никто их, храбрых в своей житейской нужде, нигде не ждёт. Потому, и до сих пор продолжают они трудно и опасно жить, не прогибаясь, униженно-жалко, под обстрельной трусостью, кровью родных и близких людей укоренившихся в родную землю рубежах гибельного огня. Часто – шквалисто шального. И ещё чаще, как правило, – прицельного, целенаправленно точного. Не щадящего ни взрослых, ни детей.

Не заметилось. Но горечью страшной усталости потревожилось, когда оказалось, оно, оцепенение иссякнувшего терпения, похожим на замкнутый круг одной большой беды. Что, отныне, безостановочно вечно и, как будто, кем-то управляемо, катится комом уныния. Устрашающе тревожно мельтешит по всем районам города. Отяжелевшей обузой оно тяготит. Приевшейся долговечностью, безжалостно прогрызшей насквозь годы привыкания к нему, без выстрела больно ранит душу. В одном и том же месте. Превратив его настойчивостью душевной боли в рану невозможного заживания.
Задевает уныние каждого, всяким образом к нему причастного. Острыми колючками своих вечно холодных и обездушенных секунд впивается оно в подсознание извилистой памяти и привычно суетится в ежеминутной неизбежности, перед глазами. И, непонятно, то ли копится где-то за спиной тоска, горьким сожалением о расстрелянных, в упор, безумием годах. То ли убегает тоскливая хандра в неизвестную даль туманной будущности, отягощённой, заранее, сотнями чисел старательно хорошо просчитанных световых дней и присыпанных поминальным пеплом расстрельных ночей, прожитых в безумстве. Прожитых в трагической данности многолетней Донецкой блокады. И, если, и ни первое, и ни второе, то, значит, топчется привыкание, позорно унизительное, изворотливо приспособившееся лукавым оправданием к вокруг происходящему. Однако же… И удушьем мерзкой опостылости оно мается… На одном и том же месте самооправданием терзается…
…
Такими словами – о пережитых в недавних годах чувствах. Не спонтанно, но опытом пошаговой осмысленности уплотнили они ясность сознания. Жадно впивалось оно в незнакомую необъятность наблюдаемого пространства, когда, чудным майским утром, началась, настойчиво выразительно маячившая в недавние дни на близком горизонте ещё не сбывшихся желаний, поездка на Саур-Могилу..
Направление движение из Донецка – прямо противоположное тем окраинным городским районам, что щитом беспрецедентной сопротивляемости насилию надёжно и безвозмездно прикрывают собой мирную жизнь всего Донецка. Восьмой год подряд отдушиной мироподобия насыщая бедствующий в безвременье город возможностью жить мирной жизнью. Как хранилище стабильности, плавно и без препятствий, тихим ручьём проистекает она в широкое русло мелких городков, обетованными планетами, типа чатланского Плюка, роящимися вокруг Донецка. Выстроились они, рабочие поселения, где все про друг друга всё знают – умеют читать чужие мысли, в ряд. Равномерно отдаляясь от города, один за другим, как звёзды Земной галактики отодвигаются они от условно воображаемого центра Вселенной. Таким рациональным образом формируя прямолинейные, обжитые окраинными людьми млечные пути. Так что, можно и не спрашивать дорогу к знаковому Донбасскому Мемориалу. Она, если на неё ступить, отлично накатана утрамбованным глубоко в асфальт прямотечением. И, каждым последующим метром пути своей безукоризненной прямоты, и сама доведёт любого до знаковой героической высоты.

Интересны особенности ландшафта и эпизоды тамошнего, провинциального бытия. Оно очень быстро самовыражается вдоль пути следования, мелькая перед глазами бесцветными полотнами заметно быстро прогрессирующего распада. Почему-то, в процессе его лицезрения, напрочь лишённого праздного любопытства, непроизвольно выпрямляется спина, морщинами настороженности смыкаются на лбу брови. В голове оживляется дремавший до этого предел обострённого внимания. Оно, как это не раз уже случалось в блокадном времени, начинает скрупулёзно чётко фиксировать суть чередующихся перед глазами явлений. Уже понятно. Запоминаются они своеобразием всколыхнувшихся, после дрёмы спокойствия, чувств. Которые подкрепляются, привычно жадно, воочию осязаемыми фактами из скудно освещаемой жизни Донецких окраин.
В ракурсе правдивого повествования, не припудренного заздравием мимолётных домыслов о стагнирующем процветании, видно, как тихим провинциальным затишьем рассыпаются, превращаясь в нищенскую ветошь, похожие один на другого сателлиты большого города.
Этажность жилищ, по обеим сторонам дороги, на первых километрах поездки, стабильно удерживается на цифре девять. Такие, грязно-серые, блочные типовые застройки сохранились в ближних Донецких пригородах со времён Советского Союза. Ветшают они, от долголетия. На стенах домов видны многочисленные широкие, чёрно-смоляные спайки между блоками, небрежными мазками замуровавшие оголившиеся между ними пробоины оползания домов в землю, на которой они, былой добротностью построек, уже простояли десятки лет. Балконы в таких стандартно-Союзных домах смотрятся сотами огромных пчелиных улей. Некоторые ячейки, гудящие набегом гуляющих в них сквозняков, – зияют грязной пустотой неряшливости. Многолетием своеобразного придорожного загрязнения она въелась в ограниченное пространство балконных углублений.
Много таких балконов, что целиком и полностью, даже на расстоянии видно, наполнены всевозможным хламом: разного размера коробками. Вылинявшими на солнце, до унылой белёсости, шкафами-штрафниками. Скучно и зябко, хорошо, что не на помойках, доживают они на захламлённых балконах, пропитанных едкой Донбасской пылью, свой век.
Немного, но видны в многоэтажных домах и застеклённые балконы. Их скромная и чрезвычайно малочисленная аккуратность подчёркивается наличием на внутренних остекленениях балконных занавесок. Редко, где, скорее, в виде исключения, сквозь стёкла подслеповатых окон этих старых, но, всё ещё не до финального конца изношенных домов видны цветочные горшки. Своей яркой экзотичностью, сравни надменной и дорогостоящей роскоши добротных богатых домов, худо-бедно, но скрашивают они безжизненную унылость тех окон, что, лишившись, по каким-то причинам стёкол, оказались забитыми тонкими фанерными листами.
Эта часть Донецкого пригорода не была под обстрелами. И по этой причине удивляет частая видимость фанерных вставок в окнах домов, опять же, опытом познания красноречиво намекая на то, что квартиры такие пусты. Хозяева их покинули. И сразу вспоминается, что особенно много подобного фанерного разнообразия в тех районах Донецка, что находятся в зонах обстрелов. Там они – уже не исключение. Сто процентов – плачевная данность окраинно-кругового запустения Донецкого бытия.
Центр первого, по ходу следования, городка как-то неожиданно быстро заземляется уменьшенной этажностью. Но оживляется она, уже - четырёхэтажная буро-каменная статичность из середины прошлого века, обильным наличием красочных рекламных щитов. Предлагающих всё! Начиная от услуг от первоклассных стоматологов до высококлассных кошачьих кормов. Замечается, что улицы прямого центрального придорожья как-то нелепо и близко, параллельно дорожному движению, сближаются с городским рынком. На подступах к нему живо катятся, снуют, туда-сюда, газуют отработанным бензином, машины. Спешат люди. Пожалуй, этот местечковый рынок - единственное замеченное многолюдье.
А основная дорога, разделившая городок на две, возможно, и не равные половины, ограниченной скоростью движется дальше. Достаточно близко приблизившись к наземной многокилометровой панораме очень большого и громогласно когда-то, в Советском Союзе, известного металлургического завода.
Очень много труб, больших и маленьких. Тяжёлой, давно отвыкшей от неустанно дымившей трудовыми рекордами и похвальной бравадной почестью, они, как будто соревнуясь теперь в своих металлических объемах, близко теснятся, притираются одна к другой. Дымят не все. Завод давно не работает в полную силу. Выживает в лихолетье. Канючит затишьем в вынужденном бездействии, в том числе, и частыми, и губительными для него простоями. Планомерно и безжалостно сокращают они поголовье заводских рабочих. Попутно стремительно омертвляя городок. Опустошая окрестное жилье.
Но город хорохорится, пыжится красивой памятью о своей былой трудовой славе. Чистой и белой. Какой блестят в этот день на солнце его каменные бордюры, вдоль дороги. На многие километры вперёд они выбелены обыкновенной, безукоризненно белоснежной мело-известковой побелкой. Так всегда, добросовестно и опрятно-бедно, принаряжались Донецкие окраины в канун всех майских праздников. Трогательно, до слёз, понимать, как искренно желание местных жителей городка, быстро набирающего свою разрушительную старческую немощь, утихомириться, забыться, отвлечься от наступающего на них по всем фронтам беспорядочного хаоса. Не имеющего ничего общего с обычными житейскими тревогами. Или с насильственными разрушениями других окраин, каждый день латающими нечеловеческим долготерпением свои истерзанные обстрелами жилы. Разные обстоятельства проживания. Вымученные молчаливым стоическим упрямством жить, не достигая, в отчаянии отверженных, поры самоотречения от своего прошлого.

Всё – очень просто. Из него произрастают густо цветущие изумрудной листвой Донбасские тополя. Стройность их красивой прямоты будет украшать дорогу до самой Саур-Могилы. И, постепенно, бьющая в них ключом жизнь явно победительно возвысится над жилищами людей. Которые ещё более обмельчают в двух последующих городках. Несмотря на хорошо разыгравшийся солнечной погодой день они тоже выглядят безлюдно. Пробегающие мимо машины никак не беспокоят их тихой сонливости. Так кажется, равнодушно не замечая бодрой весёлости тёплого дня, всё вокруг, живое и неживое, дремлет. Ласково убаюканное сладким ароматом буйно цветущих плодовых деревьев. Нежно розовыми взбитыми вуалями благоухающих звонкой свежестью вишнёвых и черешневых деревьев, их – так много повсюду в этой майской поре!, дружно и плотно окружают они чуть ли ни каждый жилой дом.
Совсем приниженными, осеянными угольной пылью, источенными до жалкого убожества безденежьем и, надолго, если – не навсегда, обескровленными основательно обосновавшейся в этом краю нуждой выглядят такие неказистые, малоформатные одноэтажные домишки удручающе печально. На фоне шахтных терриконов. В Донбасской реальности, изначально замешанной на особенностях местного ландшафта, земля – хранительница угольного золота, такое соседство – явность наличия промышленной зоны. Когда-то хорошо и продвинуто развитой – для того она и создавалась. Для того и приманивали, сладкими обещаниями, сюда со всех концов страны людей. Ныне, невозможно от этого отречься, погряз тендем – промышленность-люди, в унизительном упадке отработанной, полупарализованной ненужности. Обмельчала и истаскалась связка из былых времён – уголь-металл, соединявшая десятки лет в единый замкнутый цикл добычу угля и производство металла. Истощилась мощная энергия человеческой воли. Позорно обесценилась цена физического труда. Обеднела-обнищала жизнь людей. Бегут они, кто поотчаянней и посмелее, в большие города, в другие страны. Охранники-вышибалы, охранники-сторожа, охранники-наблюдатели – отсюда они все… Няньки-полотёрки, прибиральницы-путаны, наводнившие весь мир цветником дурманной дивности, перемешанной в их жилах кровями изысканной, навезённой, когда-то, со всех концов страны многонациональной красоты – очень красивы местные женщины!, тоже отсюда родом.
Кто остались - обмельчавшие физически, чахлый послед вырождающейся жизни.
…
Каменный уголь передаёт звуки с кристальной ясностью, говорят шахтёры. Потому, когда случаются в шахтах завалы, их жертвы, шахтёры, попавшие в кромешную тьму подземных ловушек, да и при свете шахтёрских лампочек трудно рассмотреть в угольной пыли вытянутую руку, отстукивают отбойными шахтёрскими молотками, которыми, по-прежнему, работают в здешних шахтах рабочие подземок, сигналы шахтёрских, молящих о спасении SOS. Ориентируясь на эти молитвенные звуки, проистекающие из угольных, терпящих бедствие каменоломен, начинают спасательные работы копатели, ворошат угольные пласты спасательные бригады. С неистовым бешенством звериного проворства определяют спасательные бригады, по отрывочным сигналам точечного подземного отчаяния, направление спасательных работ, разбирают они завалы. Понимая, от их натренированной сноровки и совестливой поспешности зависят часы жизни узников невезения. Всё, понимай – жизнь!, в изношенных многолетним насилием нещадной эксплуатации Донбасских шахтах, дышащих сегодня на ладан, зависит от случая. И от везения. Потому что никому не дано знать, как поведёт себя угольная бездна, непрерывно тревоженная неугомонными людьми и измочаленная, вкривь и вкось, их ненасытной потребой подземных угольных сокровищ. Жадно и с оглушающим грохотом каменных глыб, сыплющихся на головы рабочих, защитные каски иногда мало действенны, поглощает она в себя кротких и сомневающихся. Смешивая с угольной пылью тела обессиленных жертв. Долго терпит геройскую настойчивость смелых. Да трагедии, со смертельными исходами, достаточно часты в шахтах. Те, кто, всё же, трудолюбием и напором непокорности трудностям, осиливают драматическую романтику тяжёлого шахтёрского труда, очень часто завершают свои жизни инвалидами производства. Цена уголька Донбасского – здоровье подземных профессионалов, выдающих из преисподней на-гора чёрное золото.
Взорвано, уложено, сколото, чёрное надёжное золото…
…Владимир Высоцкий. В память о нём, честно и жёстко-правдиво восславившим тяжёлый симфонизм классики труда шахтёров, эти строчки. Любое искусство, как и всё, материальное и продуктивно значимое, уголь на-гора – в том числе!, создаётся только маститыми профессионалами. И этим оттеняется жалкое убожество не имеющей стыда бесталанности. Высвечивается вездесущая пошлость искусственного опыления первородной истины навязчивым ширпотребом, эффективнее газа метана отравляющим лёгкие нравственности.
Для интереса, только – не праздного. Силикоз – наиболее распространённое и тяжело протекающее шахтёрское профессиональное заболевание лёгких. Обусловлено оно длительным дыханием пыли, содержащей свободную двуокись кремния… Ещё – туберкулёз. Ещё – глухота. И, как сухо констатирует упрямая статистика, относительно работ в шахтных подземках, производственный травматизм.
И ещё. О чём говорят шахтёры. Не думают они в забое об опасностях. Быстро привыкают к подземному гремучему газу. В азарте физического напряжения забывая, как он давит на веки. И клейкой паутиной оплетает веки. И, только тогда вспоминается о нём, когда, прижавшись ухом к пласту, слышишь бульканье и шипение. Так разговаривает с ними подземная Вечность, шутят рабочие. Насквозь пронизана она, в пещерной теплоте угольных глыб, шумящей тишиной невидимой древности. А, бессовестно нагло потревожишь её, так и забурчит она, предостерегающе оглушит уже прорвавшимся сквозь угольные стены наружу всё теми же бульканьем и шипением. Бывалые знают, такой, высвободившейся из подземного плена адовой монотонностью предупреждает окаменевшая под землёй Вечность о скором обвале лавы. Без удивления. Быстро и наспех поставленные в проходке крепи ещё быстрее подмываются подземными водами. И, лишь только усилит свой натиск оползающая, растревоженная людьми угольная порода, случается катастрофа.
Если об этом не думать, по дороге на Саур-Могилу, то легко пленишься синей красотой водной глади искусственного водохранилища. Когда-то – электростанция. Потом, как было объявлено, выработала она свой ресурс и стала электрогенерирующим предприятием регионального значения. Вскоре - и вовсе уменьшилась до значения экспериментальной электроцентрали, снабжающей электричеством близко прилегающие к ней посёлки. А, по сути, дерзко обнажилась она в недоумённом социуме первым знаковым явлением экономической деградации, незамедлительно последовавшей за распадом Советского Союз. Именно это, водное звено, и было первым, в связке местного распада – уголь-металл…
Последствия той катастрофы, до тошноты пересытившейся однажды лозунгами, типа - ДАЕШЬ СТРАНЕ УГЛЯ!, и натуралистически явно подкрепившейся масштабностью загнанных в тупик разрушений промышленных гигантов, оказались наглядными ориентирами, маяками печального коллапса современного Донбасса. На пути означенного следования каждым километром дороги приближающего к мемориалу памяти. В это самое время, когда первая четверть XXI века, осмысленная последовательным фиксированием Донецких событий, одновременно, с движением вперёд, на Саур-Могилу, плавно, непредвиденной очевидностью эмоционального потрясения и, кажется, безвозвратно, как по наклонной плоскости обострённого восприятия, больше похожего на галлюцинацию, скатилась по временной шкале исчисления бытия, назад. В пережитое, когда-то, не тобой и не в этих местах, прошлое.
…Разрываясь в ощущениях многослойного недоумения, прозреваешь: если первый городок, Донецкий сателлит, весьма проблемно застрял в своём бытии в самом начале слабо здесь развившегося ХХI века, то, два следующих, близнецами-сотоварищами, по философии своего быстро затухающего экзистенционального настоящего, так и не выбрались за границы так и не исчезнувшей с глаз долой разрухи последней четверти ХХ века.

В середине же, ХХ века, у подножия кургана остановилась машина. Первое впечатление – документально верное. Доказано-неоспоримо историками узаконенное:
Саур-Могила – это уникальное место в географии Донбасса, наполненное легендами. По одной из них, среди дозорных сторожевого казацкого поста на вершине кургана был молодой казак Саур (Сава, Савка). Дозорные поздно заметили татарскую конницу и не смогли вовремя зажечь огонь на вышке, который был сигналом опасности. Окружённые казаки сумели зажечь огонь и отойти, но Саур не смог выбраться, и был зарублен татарами. Далее, по легенде, земля сама стала расти, и казаки, вернувшись утром, нашли тело Саура на выросшем кургане. Они похоронили его здесь и своими шапками насыпали ещё больший курган.
Высота 277,9 метров – это стратегическая точка с обзором местности на 30-40 километров вокруг. Высота 277,9 метров - зловещая примета неудержимо утекающего в Вечность времени. Имеющая начало в древней легенде. И не имеющая конца. Но упорно напоминающая о себе…Когда оглушающим набатным воем начинает звонить холодный колокол войны.
На вершину кургана можно и сегодня подняться. К ней ведёт природная добротно-устойчивая лестница, в которой широкие земляные ступеньки прорыты на кургане вручную. Очень сильна сосредоточенность. С которой подходишь к каменным, у подножия кургана, бетонным стенам. На них, Стена Памяти, – имена погибших в годы Второй Мировой войны на этой высоте солдат. Имена не всех погибших, ничтожно мизерная их часть - очень мелким шрифтом выписанные на поверхности плит фамильные данные, удалось узнать. Многие, их тех, около 25 000 человек, кто тогда здесь погибли, до сего дня остаются безымянно погибшими. Без вести пропавшими. Поглотила их кровавая мясорубка лобовых штурмов высоты. На которой, наличием многочисленных многоярусных огневых позиций, укреплённых сопутствующим проливным артиллерийским огнём, вкопались в землю, летом 1943 года, фашисты, страстно жаждавшие овладеть этой плодовитой и щедрой своими подземными дарами землёй. Мощно укреплённая высота, напитанная игом фашисткой оккупации именно этой части Донбасса. Смертельные, выжить было практически невозможно, изнурявшие всё возрастающим количеством штурмовые атаки кургана. Известно, тела погибших на подступах к высоте советских солдат использовались вновь сформированными отрядами наступавших как спасательные прикрывающие щиты, в последующих атаках. В огниве беспрерывно стрелявшего оружия плавился металл дымящихся стволов, извергавших смерть. Сотрясал землю, на километры вдаль, гул безостановочно стрелявшего оружия.
Задокументировано: через несколько дней после взятия советскими высоты 277, 9 метров местные жительницы были мобилизованы на уборку трупов погибших солдат. В респираторных защитных масках, зловоние быстро разлагавшихся под палящим солнцем тел переносилось огромными усилиями мобилизовавшейся всё перетерпеть воли, в течение нескольких дней собирали женщины солдатские останки. После сбора тела убитых были уложены в штабеля и сожжены. Данные на погибших не устанавливались. Место захоронения несгоревших останков не было никаким образом зафиксировано. И ныне оно неизвестно. Но достоверны сведения о том, что штурмовавшие высоту полки потеряли в атаках более половины своих составов.
…Обильно мироточат щемящим сердоболием, невозможно не почувствовать, находясь у кургана, эти страшные слова - без вести пропавшие…, сожжённые останки павших... Укором вечной неприкаянности безымянного геройства будоражат они в душе поминальный звон скорбной тишины. Что-то сакрально неведомое, мистически могучее и утверждающе непобедимое это есть - тишина памяти. О тех, кто остались навечно лежать в степи Донецкой, в том страшном военном времени. Примирение давних событий, из летописи Второй Мировой войны, с днём сегодняшним, к великому счастью, случилось. Когда место проявленного массового героического мужества советских воинов ознаменовалось на этой земле возведением Мемориала Памяти.

Не удалось увидеть его в его первоначальном виде. Но, жадно испитая из кристально прозрачной чистоты родника жизни данность, уверена, навсегда запомнилась ошеломляющими панорамами увиденных мемориальных разрушений. Злыми страстями лютой человеческой ненависти вновь сотрясался курган, многострадальная Саур-Могила!, летом 2014 года, в самом начале вооружённого Донбасского конфликта. Ключевая высота обороны Южного Донбасса опять, после более, чем 70 лет обособленной от всего другого мира курганной тишиной, разверзалась разрывами снарядов. Изощрённостью дьявольского поругания памяти погибших в Великой Отечественной войне, святотатством осквернения неприкосновения здесь однажды захоронённых, обрушился вновь проливной огонь на эту землю.
В судорожном онемении, наверное, так, восстанавливалась потом покойная тишь над измордованным расстрельным огнём курганом. С ожесточённым вожделением медленно возвращавшимся в новую, мало как понимаемую сегодня реальность.
Восьмой год, в лихорадочном оцепенении, продолжается в ней безвременье. Искалеченные глубокими пулевыми прострелами удерживаются в нём, на поверхности удручающе ясной видимости, плиты курганной памяти. Первая, изрешечённая пулевыми ранениями – во славу советских танкистов. Вторая, устоявшая под ливнем смертельно оловянного окропления долетевших до цели пуль – дань советской пехоте. Ещё две обезображенных обстрелами плиты – во славу советских лётчиков и артиллеристов.
Один огромный чугунный сапог, вопящий безумным ужасом торчащей из него металлической арматуры, остался на Мемориале от фигуры Солдата, некогда - десятиметрового каменного воина с поднятым над головой автоматом. 36-метровая каменная стела, она, опорой непробиваемой автоматными расстрелами тыловой защиты, охранявшей солдата в воображаемом миге атаки, на самой вершины кургана, рухнула после одного из обстрелов, из тяжёлого оружия. Рухнула, рассыпавшись на безмерность осколков. Но, оставшись на исторических фотографиях памяти своим запомнившимся образом солдатской чести и славы, она высвободила своим падением место для алтаря совести. На нём сегодня – омовенная косыми степными дождями святая жертвенность былого, переродившегося, выбравшегося из беспамятства разрушения непобеждённого символа всех родов войск многомиллионного советского братства. Ожесточением непокорности фашистской вражьей силе, ценой жизней простых, из народных глубин солдат, в большинстве – добровольцев, отстоявших эту землю.

Как и многие курганы на Донбассе, курган Саур–Могилы великолепным образом использовался у разных народов как сторожевой пост. Возвышаясь преимуществом дальномерного обзора над простирающейся на многие километры вдаль степью он не давал возможностей врагам приблизиться к этим местам.
Волнительно, стоя на вершине кургана, всматриваться вдаль. В надежде увидеть блестящую гладь Азовского моря. До него, от этой курганной обзорной точки, около 90 километров.
…Подумалось…, пока взор, в поисках наобещанной легендами морской иллюзии сосредоточенно скользил по горизонту неизвестной дали, постижение воцарилось в сознании. Словами истины, исключающими домыслы и споры: история человечества, каким бы языком, каким бы образом и где она бы ни фиксировалась, всегда она права. Не большей частью, не отдельными, выборочными фрагментами, а всегда и целиком. Потому, Донбасская адовая жаровня на кургане Саур-Могилы, прокипевшая, в 2014, первыми волдырями, и по сей не заживающими глубоким ожогом недоумения, не имеет ничего общего с событиями, которые имели здесь место в 1943 году. И стала она зловещей предвестницей смертельной напасти, быстро просочившейся сквозь Донбасское подземелье во все стороны света. Рефлексией привыкания к ней, в гнетущем времени эволюционного коллапса, вынесшей приговор здешнему многолюдию: отработаны...
Не до жиру – быть бы живу. Донбасская трагедия – не только очевидная явность трагического долготерпения здешнего выживания. Это - страшным образом, как быстро проредившая когда-то половину Европы чума, вскрытый гнойник, беспрепятственно гноившийся в зловонном угаре местной жизни. Всеми предыдущими десятилетиями разлагалась она чумовой и суматошной, напитанной запашком многозначительного и устойчивого лицемерия ложью. Что можно сегодня различить сквозь её ядовитую паутину…?

Кому что видится.
А изумруд новорождённый зелени, густо сплетённый из покладистой ершистости курганного многотравья, покрывалом абсолютной сопричастности к происходящему, тихо-вольно распростёрся по всему окружному многополью. Огромное травяное покрывало небрежным броском волшебного, добра желающего чудотворца покрывшее землю. Да так впору получилось! Что сквозь его непогрешимую зелёную плотность отчётливо ясно проступают, как сморчковые вехи досадно проявившегося несовершенства местного почвообразования, неказистые земляные выступы. А аромат воздушной свежести, почему-то кажется он неповторимо светлым, и даже прозрачным, заглушает остроту всех других чувств.
И, всё же, спускаясь с вершины кургана, силой есенинских “буйства глаз и половодья чувств”, проникаешься мощным притяжением пережитых этим краем историй.
Слова – непобедимая сила воздействия. Многократно усиливается она подспорьем лично засвидетельствованного подтверждения: ничто – обуза торпедирующих сознание слов. Монолит внутренней убеждённости – сопричастность к действительности. Как истина. Которая, всё-таки, беспристрастием правдивого мыслетворения, всегда одна.
…
Крепко сжимая в руке твёрдые гранитные осколки, наверное, многомиллионные частицы того, что осталось на вершине Саур-Могилы от разрушенного памятника Советскому Солдату, непроизвольно, по велению сердца коленопреклонённо припадаешь к траве, у подножия кургана. Пахучая и неукротимая никакими силами природная дикость здешнего многотравья, так кажется, - не случайный ветреный дурман утихомирившегося здесь, наконец, человеческого злотворения. Окончательно отступает оно на задворье степного умиротворения, едва коснёшься рукой острых, как лучики вольного степного озеленения сауровских травинок. Каждая из которых, по обеим своим сторонам, ерошится тончайшим зубчатым геройством, как наглядная кайма связанного вручную травянистого ажура.
Много цветущей зелени вокруг… Зелёный – идеально точный цвет возрождения жизни…
Не пришло ещё в степь время голубых васильков, но, нежностью трудно преодолимого розового соблазна, влекут к себе похожие на маленькие свечки многослойные пирамидки - степные горцы… Мелким соцветьем яркой голубизны безошибочно улавливают часто меняющееся направление степного ветра крошечные, о четырёх лепестках, личики полевых незабудок…

…О многоцветии Донецких степей несколькими словами не выскажешься. Но, как оказалось, несколькими десятилетиями ограничился срок повального разрушения человеческих жизненных устоев этого края. Драматический, подспудный смысл такого плачевного преобразования – букет долго вызревавших и так и не разрешившихся здесь проблем. Каждая из которых, тем или иным образом, коснулась всех жителей региона. Называя вещи своими именами: ножом братоубийственной делюги рассекла она на части Донбасские семьи. Опоганила землю позором кощунственного раздора. Коснулась небес разгулом чудовищно разбухших человеческих пороков.
Коснулась и чётким отражением из кривого зеркала опять замелькала перед глазами. Замаячила тоскливым ужасом Донбасского прошлого, отмирающего, лихорадочно-косолапо пытающимся удержаться на плаву неподдельно настоящего долготерпения. Опять материализовалось оно, на обратной дороге, расклеившимися отрывками вызывающе безнравственно увядшей жизни, из предыдущего векоисчисления.
И, наверное, нехотя досадно угомонился-таки печальный оползень тоски, когда окраинная дорога, вновь преодолев расстояние – Донецк- Саур-Могила, возвратилась в Донецк. И разветвилась на несколько второстепенных, направленных менее интенсивным движением транспорта в разные районы Донецка. Приоритет остался за центральной магистралью. Не сворачивая, она прямиком и, так показалось, очень заторопилась в центр Донецка.
Солнце здесь, благополучно миновав зенит тёплого безветренного дня, светило по-другому. Безынтересно привычно, с праздной ленцой обывательской скуки. Наблюдая с высоты, на то она и высота!, как в неге утомлённого ежедневного спокойствия приближался район Донецкой центральной исключительности к веселью наметившихся на вечер празднеств. Логически, ведь, верно: послеобеденный полусон, скорее всего, никак не отделившийся от затяжного утреннего, - должен обязательно смениться бодрствованием. И кто осмелится тогда возразить, слишком честно: веселиться с комфортом – не рутина блокадной обыденности. В параллельных буднях одной реальности. Очень изменившей сущность блокадного города.
Или – каждому – своё.