Оглушённость бессилием постигать истину последней правды из шумно кровавого зарождения эпохи Донбасского обновления уже давно сменилась привычкой долговременной терпимости к событиям, которыми усиленно-безвозвратно наполняется ежедневный смысл теперешнего Донецкого существования. Как прошлого времени обезвоженная быль, оно больно тужится родовыми схватками какой-то непонятной бренности и оттого всё никак не напитается силой здорового вдохновения. Чтобы дальше жить, в чистоплотности деяний. Чтобы беспечно и навсегда забыть о горечи многих, изношенных мором крикливой бравады лет. Цинично разбиты они каким-то потусторонним разумом на осколки печальных сожалений.
В их полынной ветрености, как в бескрайней унылости, уже давно дышится как будто тяжелее. И скучно вымученно думается обо всём, осевшим ярмом неизбежной данности на сгорбленные плечи. А застойная мутность затвердевших явной порочностью - невозможно от них избавиться - противоречий - гасит, по-честному, недоразвитое благоразумие, жалко извергающее, вне всякого графика, в мир осадной напряжённости мизерные пайки свежести грядущего. Не дотронуться к нему. Ускользает оно от рук обожжённой кровностью людских разлук. Как если бы ошиблось оно на своём пути дорогой. Которая могла бы его привести к свету мирного ликования миллионы людей, погрязших за десяток лет в муках взаимной стервозной ненависти.
Как больно… Горестная трагедия. В золотых лучах вездесущих, пылающих накалом в сто сорок солнц будней. Что-то всё же согревает в них своим ярким жаром Земную жизнь.
…
- Вы не сфотографируете нас с другом? – Громко окликнул меня парень с парковой скамейки, мимо которой я в тот день проходила. Правая рука незнакомца расслабленно покоилась на плече его соседа и крепко удерживала в плотской связке братского единения, с виду, почти ровесников, годов до 30 – каждому, зрелую могучесть дружеского взаимопонимания. Левой, свободной рукой незнакомец уже протягивал мне, с авансом доверия в его открытом взгляде к моим дальнейшим действиям, свой телефон.
- Почему же нет!? – Я дружелюбно улыбнулась и взяла телефон в свои руки. - С таким я немного знакома, но вы покажите мне кнопочку, куда именно на этом нажимать. – Добавила я и, после короткого инструктажа, стала медленно отдаляться от лавочки, приноравливаясь к кнопке на телефоне, к которой мне надо было прикоснуться.
Сосредоточив свой взгляд на экране телефона, я замерла, пока ребята, между тем, ещё плотнее примкнули друг к другу. И, озаряя меня своими дружескими улыбками на высоко поднятых головах, притихли в ожидании мгновенного фотографического чуда.
Моментальность довольно приятного снимка в телефоне, на который они шумно, едва на него взглянув, отозвались всплеском коротких и одобрительных комментариев, позволила мне уловить у приятеля паренька, меня остановившего, явно иностранный акцент в произношении слов.
- Скажите, а вы ведь иностранец? – Обратилась я к нему.
- О-о-о! Да! – Он живо отозвался на мой вопрос.
- А из какой страны сюда приехали? – Мне стало интересно общение с ребятами.
Назвав добротно преуспевающую европейскую страну, образца неустанно долговременного “западного гниения”, иностранный гость выразительным взглядом мужского беспристрастия посмотрел на своего обретённого на Донбассе друга. И тот продолжил:
- Мы вместе несколько месяцев воевали. Случалось, прикрывали друг друга своими телами во время обстрелов, там, на передке.
- Там и русскому языку друга учили?
- Да. Трудностей в общении у Криса нет. Да, братан? – Удовлетворённость происходящим выразилась громким похлопыванием незнакомца по плечу друга.
- И украинский там попутно постигали? – Порывом естественного и немного лукавого любопытства я продолжила беседу.
Ведь передок, как объяснялось его уточнённым названием, со слов ребят, был весьма обширным регионом городского-поселкового типа, на расстоянии 50 километров от Донецка, который к моменту там начала крупномасштабных боевых действий густо населялся кровно породнившимися на этой земле народами: греки, украинцы, русские. А языком их утвердившегося в десятилетиях взаимного общениях стал, не как бальзам безразличия, но как эликсир безальтернативной толерантности друг к другу, мило и успокаивающе воспринимаемый на слух суржик. Или средство доброго понимания между людьми, как будто вылепленное из одного и того же теста производное от основных языков жителей Донбасских областей. Средство языкового общения, вкусно пересыпанное лакомствами характерно национальных и здорово остроумных поговорок, наречий, легко-играючи вплетаемых в повседневную речь насмешливых прибауток.
Но, продолжение беседы, обязательное понимание особенностей местных разговорных диалектов, в мажорной тональности никогда не унывающего настроения у жителей всё ещё густо заселённого Донбасса очевидно никак не впечатлило давно переросшего возраст своего отрочества молодого мужчину.
- Что!? Украинский!? Да его надо вообще со всеми его корнями отсюда вырвать! – Парень мгновенно сбросил свою руку с плеча Криса и, задышав часто и напряжённо, зло забросил ногу за ногу, вытащил из кармана брюк пачку с сигаретами. Нетерпеливым ударом пальцев привычно выбил из пачки одну сигарету и тут же её закурил. Резко откинув назад голову и до крайнего предела избавляясь от затянутого в глубину своей бунтарской души сигаретного дыма он в сердцах что-то проговорил, с надрывом вульгарного раздражения, быстро ставшего заметным на его мгновенно огрубевшем лице.
- Ньет, почему же, я знаю несколько слов. – Неожиданно нарушил молчание иностранец. – Ви-таю, до-по-ба-че-ння… красуня… – Старательно выговаривая слоги мягких по звучанию украинских слов он, заметно посерьёзнев, помогал своему голосу звучать в Донецком пространстве замедленными движениями в воздухе кистей обеих своих рук. Как будто сам себе дирижировал, облегчая тем самым лично изобретённый способ произношения где-то услышанных и запомнившихся ему каким-то ненавязчивым образом и впечатливших его своей напевностью слов. И, удивившись мгновенно изменившемуся тембру своего голоса, который он слышал, как будто со стороны, парень смотрел на меня широко распахнутым, проницательным взглядом. Которым, намеренно или нет, сделал неожиданный вызов жёсткой категоричности друга на предмет осваивания им ещё одного языка, украинского.

Однако стремительная непутевость столкновения разных мнений, так получилось, холодными сквозняками смачно прижившегося на этой земле братоубийственного раздора безжалостно измяла, скомкала в хлам красивую прямолинейность недавней сердечной искренности всех нас, троих, случайно оказавшихся в кадре никак не ожидавшейся, я так думаю, жизненной непредвиденности. И это так глубоко, отчаянно больно почувствовалось, что я и не удивилась, как быстро испортилось моё настроение:
- Да ладно, ребята, отдыхайте. А… к слову, вы же тоже не местный? – Сделав несколько медленных шагов на удаление от скамейки и остановившись, как будто повелеваясь предчувствию довести разговор до конца, я обратилась к жадно курящему незнакомцу.
- А чего вдруг вы так решили? – Острая, как глубокая заноза на пальце, колючесть его внезапно сощурившихся глаз, заставила меня выпрямиться всем моим телом. И, чего уж там, признать:
- Да знаете, резковат на слух ваш говор… Без старания, но слишком чётко произносите Г. Не по-нашенски…
- Неужели? – Парень задиристо удивился. – А мне никто об этом и не говорил.
- Так вы тоже приезжий?
- Так точно. - И он назвал город на Волге.
- О…! Низкий поклон Волге…
…
Всю свою жизнь головокружительно упиваясь творчеством Ивана Бунина, рассказами Михаила Пришвина, подолгу и с замиранием сердца смакуя животрепещущую яркость милой моему сердцу “ОЛЕСИ” Александра Куприна, сто тысяч раз и ещё сто раз перечитывая романы Валентина Пикуля, мечтая в юности о своих алых парусах, как у Александра Грина, до беспамятства боготворя неповторимо народную гениальность Максима Горького в его повсеместно воскрешающих дико инертную, испоганенную холопским лизоблюдством человеческую совесть - в жанрово-правдивых сказаниях о привольной Руси, без мучительных сомнений я, навсегда и восторженно-добровольно, вросла в шедевральное величие русского языка. Сама того не заметив, как естественно и колоритно он сформировал смысл моей беспокойно красивой жизни. Которая никогда не сужалась до безликих контуров никчемного и убого холопского прозябания. Но которая всегда была и есть полна знаковыми ароматами прекрасных желаний. Ежедневно очищаясь ими от наглой бесстыжести сорнякового словоблудия человеков-хамелеонов, со всех говорящих утюгов насилующих мозги соплеменников убойными дозами своей нравственно-лакейской извращённости, невозможно не наслаждаться красочными россыпями полюбившихся мне слов истинной правды. Слова эти и по сей день формируют моё мировоззрение, жаждущее наслаждения прекрасным. Словами этими растирается в ничто быстро ползущая по земле ядовитой змеёй отвратительная плесень пустозвонства. Пересоленное каким-то бранным напором, чтобы утвердиться в своей бессовестной правоте, пожирает оно время раздумий, если к нему прислушаться. Парализует оно волю безвольных не впадать безмозглым стадом в транс тупоумия.
Да разве можно его, время, закованное Вечностью в броню недосягаемости – не потрогать, не услышать, не увидеть! - кому-нибудь укротить? Разве что сгинет в бесплодии тартарары Вселенная. Навсегда избавив порочное человечество иметь позорные полномочия унижать, гнобить, лишать жизни себе подобных.

Ничего во времени, однако, не изменилось, когда несколько дней спустя после особым образом запомнившейся мне совсем не случайной встречи в парке (случайная неслучайность – окаменевшая в своей назойливости метафора беспощадности общеусреднённой местной судьбы, когда она одна – на всех ) пришлось узнать, как известная украинская певица с лёгкостью, удушающей саму жизнь, вслух отказалась исполнять песни на русском языке. К слову, их в её репертуаре, несколько дюжин талантливо написанных песен - достаточно много. Увлёкшись однажды её творчеством, сердце певуньи - стальной воли! я всегда с такой же лёгкостью переключалась с её красиво пропеваемых по-украински писэнь на чётко исполняемые ею песенные баллады, на русском языке. Отдавая должное её брызжущей неповторимой самобытностью душе. Родилась которая в России. По Млечному Шляху которая, дывна зиронька из Магаданских дебрей, обрела свою счастливую долю в Украине.
Для меня Украина, большая часть моей жизни – это великолепие Гоголевских литературных персонажей, музей Михаила Булгакова на Андреевском спуске, 13. И, говоря о Киевском музее, Домом Турбиных называют его киевляне, привычкой сумасшедшего обожания писателя тут же вспоминаю музей его памяти в Москве, на Большой Садовой, 10. В этом Доме и по сей день проживает прообраз кота Бегемота, из МАСТЕРА И МАРГАРИТЫ. Тщательно, процесс мистической ответственности полусказочного персонажа, выбирается он на роль жуликовато-интеллигентного повесы из огромного множества породисто-мохнатых московских котов. Избранный и преданный магическому ловкачеству, то бегает кот на двух лапах, то безобразничает в облике закоренелого столичного урки в московском торгсине, насквозь пропитавшимся специфическим воздухом валютных ценностей, - такой яркий типаж! могущий изъявить желание потереться невзначай о вашу ногу. Тогда он - кот, близко приблизившись к вам, мгновенно становится надёжным проводником в таинство Булгаковского мира. Обожаю его, этот мир! Постигать который надо начинать в надёжной гавани обретённой жизненной мудрости, как сокровищницы целенаправленно многолетнего познания.
Потому и было это для меня очень цивилизованно – проводить с памятью о Булгакове часы своего всегда с радостью ожидаемого летнего досуга, посещая Киев и Москву. Столько раз наведываться в столицы древнего Мира - сколько получалось. И, А не надо никаких точек зрения и доказательств никаких не требуется, словами Булгакова, чтобы, продолжая его цитировать, помнить: свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести. То это значит, что она тухлая.
Рыба сейчас – да никак ни при чём. А вот свежесть бытия вокруг – явно вторая. Она же - и последняя. И дело вовсе не в том, что чудесная буква Г по-разному произносится по-русски и по-украински. А в том, что говоря на разных языках об одном и том же, невозможно разным произношением искорёжить смысл одних и тех же мыслей. Которые всегда тянут за собой рутинный стержень материальности.

И главное в этом – как разительно отличается теперь Донецк от того города, которым он был ещё несколько лет назад. Не меняясь в главном – ежедневные обстрелы окраин, смертельные прилёты тяжёлых снарядов в центре – он, медленно маневрируя по параллелям своих проблемных громоздкостей, уже подолгу и с громко ноющим хрипом ослабленного удушьем истаскавшегося по жизни бродяги задыхается от терзающей его непрерывности переживаемого трагизма, наполняется новыми смыслами и новыми жителями.
По слухам, теперь в городе проживают чуть более 600 000 человек, немного больше от половины довоенного миллиона. Всё ещё внушительная по численности городская пенсионерская тусовка, непотопляемо безлико болтающаяся на плаву своих нищенских доходов, плачевно оскудевших у очень многих после потери украинских пенсий, ускоренными темпами разбавляется здесь переселенцами из России. Ладно и с большой охотой вливаются они в теплолюбивую самобытность края, делово снуют под многочисленными городскими рекламными щитами, обещающими региону невиданное доселе процветание, красочно обалденное сахарное баунти, изыск - по-ново-Донецки.
По цифрам регионов на номерах машин, быстро снующих по истомившемуся от неопределённости городу, можно понять, откуда сюда приезжают люди. Не понятно пока насколько профессионально они чему-то обучены, насколько нравственно они порядочные. Эпатажно, бесполезность местному застою, шикуют здесь на супер люксовых авто москвичи. Тогда как всегда немного зябко можно приобщиться к Архангельску. И не лишним будет вспомнить о калининградском Канте, попитаться осетинскими пирогами, помечтать о Каспийской рыбке. Но её здесь нет. Холодильники в рыбных отделах магазинов уныло томятся пересушенным в годах, ставшим очень вредным для жизни рыбным уловом. Интересно, что цены на такую бесперспективную, на века истощённую покупательским безразличием и, очевидно, рождённую в прошлом веке рыбу – стабильно не падают.
Так свежесть-то какая у рыбки? Если в нормальном человеческом социуме она бывает только первой. И последней. Отпираться – наивно. Но как хорошо! когда ничего при таком раскладе доказывать не надо, всё и так понятно.
И опять – не об этом. География современного Донецкого паломничества – впечатляет. Больше, чем впечатляет, скорее !ошарашивает! потомков Ломоносова – да у вас здесь, как в Крыму! - звездит в их головах заповедная степная вольность Донецка, голосисто зелено вызревающая на городских улицах, плавно переплетающихся с парками, в пору почти полугодовалого летнего тепла. Бывает оно знойным. Но этим летом много дождило. Город не заливало потоками воды. Но сорняки… в этом городе… некоторые своей откровенной босяцкой наглостью уже перегоняют параметры среднего человеческого роста в полтора метра. И пышно, физически – грязно, морально – ещё грязней, невыносим нагло они колосятся на виду у каждого наглядной дремучестью заброшенного городского антизаповедника – то есть, каким не надо, бессовестно стыдно современному городу быть.
Жадно безумная, извечная битва ненавидящей друг друга уже не поддающейся счёту городской будыльной шпаны, с переменным успехом отвоёвывающей друг у друга каждый сантиметр вылинявшей на жгучем солнце земли. И, между тем, живописно цветут в такой порухе репейно-лопуховые беспризорники сочной акварелью неразбавленных красок, аки привередливые клумбные цветы, вгрызаясь своей первобытной необузданной стихийностью в разросшиеся до безобразия кустарники. С неряшливо никчемным равнодушием и упорно не замечаемые людьми бездельничают они вдоль городских дорог, лохмато-изумрудно одичав, до безобразия опростоволосившись в умеренно-континентальном климатическом благополучии. Тепло же здесь каждому. Кожей своего тела каждый здесь это чувствует.

Хотя… небрежным заходом кое-где что-то там в городе покосили, что-то пропустили, да много улочек-переулочек в Донецке. Торжеством плебейской хронической бесхозности ныряют они в жилые городские дворы. А там… Годами списанные деньги из городского бюджета, на ремонт асфальта, расплывчатым миражом несбывшихся хотелок граждан наглядно улучшить свой быт, уже десятки-сотни раз проплыли над внутридворовыми дорожными воронками. С дымно-горючим усилием слабо развитой разумности атакуют их глубины машины. Не позавидуешь европейским автошкам, оказавшимся в центре Донецкой дорожной деградации. Судьба у них такая. Греховная.
Сродни сутками не вывозимого со дворов зловонью, перегнивающим на палящем солнце едким разложением бытовых отходов. Совсем они не упрощают аппетиты граждан: и пьют, и едят, и квартирное старьё коробками пакуют они у мусорных, часто – бесколёсных, ящиков. Утром туда – лучше не смотреть. Ночью бездомный люд всё по-своему там переупаковывает. Что-то, силой озверения разрывая пакеты с отбросами, беспошлинно приобретает, что-то намеренно доламывает. Со злорадством кипящей в мозгах злостности, от своей ненужности этому миру, малой, когда и большой нуждой, здесь же, у ящиков, угрюмый народ, третьесортное человеческое детище Донбасской трагедии, равнодушно и облегчается. Потеряли стыд живые.

Вспомнить бы о культуре самое время. Желательно – в первой её свежести. Да с оказией оказавшись в районе, где находится самое первое по означенной значимости министерство – КУЛЬТУРЫ! – досадно некрасиво про себя высказалась. Глядя на разваливающиеся на части ступеньки здания, покоцанные кто его знает, каким образом пробившимися из бетонной темноты будылями. По ним тутошний министр в каждый свой рабочий день воздвигает своё бренное тело к вершинам “культурности”. О которой много и со вкусом “знатока” её азов что-то бормочет, протаскивает, по необходимости, на камеру, или в микрофон. Везде успевает увесисто впечатляюще обналичиться, сноровкой идейно закалённого в борьбе доки… да, за идею свободного равенства соплеменников!
А сам книги-то – всё по диагоналям читает. Чтобы без напряга вписаться в регламент выделенного для чтения времени. Благо, машиной, иностранно превосходной, по расхлябанному, удручающе расхлёстанному сорняковым безвременьем, по скорбно осыпающемся остатками ухоженного благополучия городу есть у него привилегированная - остепенитесь убогие! - возможность, с важностью провинциальной VIP персоны передвигаться. Министр же, облачённый полномочиями чиновник, аж спотыкается от культурных усилий особой важности. Культура же так этому обязывает!
Можно возразить: война. Можно и парировать: она в центре, как колючий репей на собачей шкуре. А ещё центровее, аж в самом центре, так там – не бредовая иллюзия заблудившихся во времени прокажённых, а вообще сладкая патока блаженства царствует. Безмятежно-лениво гуляют-прохаживаются по центральному бульвару нарядно одетые люди. Перебивая запахи дорогих парфюмов дымят шашлычно-луковой подкормкой удачно адаптировавшиеся к мутным обстоятельствам кафе и рестораны. Удачно, потому что не укладывается в голове, как могут такие заведения функционировать во времени тотального городского безводья. Хотя, кончается месяц, как вода течёт по городским трубам через день. Но это, как и всегда, – исключительно в центре.

Донецкие районы на линии фронта – жертвенные оазисы бесконечного, кровью проплаченного покаяния тамошних страдальцев перед Всевышним. Как уникально современное явление штучно пролонгированной терпимости, тлеющей потрясающей живучестью в сознании людей, не дающей им уйти в другой мир благодаря дырявым жменям дармовой подкормочной благотворительности. Приезжают в те районы, жутко зияющие разрушениями жилищ, волонтёры. Ни один их визит не остаётся не зафиксированным на камеру. Думаю: а как же живут там те нищие люди, голодно бедствуя и замедленно убого взирая на окружающий их мир из своих аварийных укрытий, отмахнувшись, и руками, и головами от проклятой фатальности своих судеб. С безразличием обратившееся в бесцветных обитателей трущоб бывшее, правильно ориентированное трудовое народище Донбасса. В навороте больших и маленьких лживых отвратностей, между благодетельными визитами туда профессионально заматеревших волонтёров – есть теперь и такая профессия! – однако презревшее бездну заразного притворства. Своим присутствием в Донецкой жуткости провозглашая: не притворяемся – ВЫЖИВАЕМ!
Но даже там, давно не растерянные, давно не подавленные, давно на крутом обрыве Донецкой цивилизации люди осознали: жизнь не бывает, не может она быть нормированной, обусловленной несколькими пачками стирального порошка и двумя-тремя баллонами питьевой воды. Или подмазанная, чтобы не скрипела убогостью, просчитанными пакетами сахара и круп, как необходимостью в питании. Только никто не уточнил – на какой же срок раздаётся дармовщина?
Жизнь – всегда стихия, сродни адовому испытанию на прочность. Если удастся доказать, что прочность иссякла и черта безнадёги кайлом удушья сдавливает горло – то ворохом подтверждающих справок, хождением по кабинетам всяческого доверия в местных государственных учреждениях, где выдают такие справки, и на львиных правах полуголодной подвальной крысы обживёшься помощью от государства, в 500 рублей!
Щедро! Вполне - по-современному, потому что понятно: это – аж на целый месяц допинг милосердия! Гуляй, степной бродяга! Гуляй и помни: за полгода счётчик хорошо просчитанной бескорыстности и за будь здоров! натарахтит в твой дырявый карман 3 000 целковых. Три тысячи! Не вскружится пусть твоя голова от нулей в руках, абориген эпохи благодарственных, вперемешку с лобызаниями друг друга. объятий, на деревянном рубище креста затянувшегося полного новолуния.

Не сомневаюсь: конъюнктурщики-приспособленцы в таких районах не живут. Они давно и приятственно-привычно жирно кучкуются по важным для них масляным интересам во всё том же Донецком центре.
II.

И что тут вообще можно увидеть, если времени – в обрез. И если видишь только то, что хочешь видеть. И, вне спора, равнодушно, с ничего не видящим взглядом пройдёшь мимо скамейки, в мини парке у Кальмиуса, на которой сидит пожилая женщина. И только нечаянным, случайно – не случайным поворотом головы в её сторону сможешь заметить кошечку, которую женщина, расслабленно склонившись всем телом на правый бок, бережно пригрела у своего подбородка.
Остановившись, как вкопанная, при виде изумительно трогательной идиллии взаимного обожания, не могу не спросить незнакомку:
- И сколько же денёчков от роду Вашей Мурлыке?
- Уже четвёртый месяца. Только она не Мурлыка, а Мурочка. – Женщина, лаская кошечку своим тёплым взглядом и удерживая на ладони одной, согнутой в локте руки её хрупкое тельце, нежно её гладит другой. Кошечка, хорошо видимым комочком реально существующего в жизни женского счастья, образца душевного спокойствия в почтенном возрасте, ярко украшает контрастным трёхцветием – чёрно-бело-рыжие разводы шерсти -скромное платье женщины. И своими огромными зрачками это милое кошеня меня пристально рассматривает.
Дальше, беседуя о том, что всегда волнует любителей кошек, я узнаю: большие перемены ожидают эту женщину и её котёнка:
- Едем мы скоро с Мурочкой в Украину. Уже и переноску я для нашей поездки купила.
- Господи! Да что же так!? По нынешним дням – это же три границы! Верных трое суток кромешного ада! А то и больше! А… что, нельзя Мурочку с кем-нибудь здесь оставить?
- Я и не думаю об этом. Знаете, неожиданно для меня самой оказалась она у меня. Тогда лежала я у себя дома одна, после затяжных сердечных приступов. А знакомая позвонила и предложила мне удочерить котёнка. Говорит, очень целебно для сердечников все кошечки поют, то есть мурлычут. Я поинтересовалась и узнала, что кошачье пение действительно лечит сердце… избавляет от стрессов… успокаивает. Без долгих раздумий я принесла Мурочку к себе домой. Пусть, думаю, гонит прочь из моего дома одиночество. Не поверите, ни одного дня потом об этом не пожалела. Очень умной кошкой она оказалась. Знает свой лоток, умеренна в играх. И очень любит сидеть на кухонном подоконнике, внимательно наблюдает за природой за окном. А то и ласково посматривает на меня, присматривается, кицуля моя, как я у плиты кошеварю. – Щедрые всплески нежности, которыми женщина ублажает свою кошечку, коснулись и моего сердца. Сладко-приятно.
- Я поняла. И спит она с вами.
- Да. И спит она со мной. Как будто знает, что сердце у меня немного тормозит. Как только я ложусь в постель, тут же прыгает она ко мне на грудь. А уж как начинает петь… так я и засыпаю. Ни разу в ноги она не спустилась, если я на бок лягу, она рядышком пристроится. И всё, как всегда: мурлычит… поёт… а то ещё и лизать меня начинает, да всю меня лапками мягко массажирует. – Женщина ещё крепче прижала к себе котёнка.
- Валокордин уже не пьёте. – Я озорно улыбнулась.
- Нет, не пью. А спать по ночам действительно лучше стала. Теперь вот надо приучить Мурочку к людям. Чуть позже я спущу её на травку, пусть побегает.
- Блох не боитесь? Много здесь живности выгуливается.
- Да есть у нас уже и ошейник от блох. В другой раз я ей его надену.
- А в Украину надолго? – Словоохотливое дружелюбие незнакомой женщины показалось мне шансом познать нечто для меня интересное.
Я не ошиблась. Озвученный Донецкой незнакомкой мотив её предстоящей поездки ошеломил меня многозначным прозрением.

Стакан Воды, или Заговор по-английски. Был такой любопытный сюжет в истории Англии, в восемнадцатом веке, по которому переплетением, казалось бы, бытовых мелочей, вписались в историю весьма интересными нюансами события тех лет.
Кошачьи истории. Или две прямые линии событий, которые остро пересеклись между собой в обязательной условности жёсткого угла перпендикуляра – историческая истина Донбасского бытового уклада, в XXI веке. Она не может не заинтересовать:
- А едем мы в Украину, потому что моя внучка выходит замуж. – Женщина посадила Мурку себе на колени, где та свернулась пышным шерстяным шариком. И, продолжая кошечку гладить: – Не виделась я с ними, с дочкой и с внучкой, уже… - Усиленно молча шевеля бледными, истончёнными цепкой старостью губами, женщина мысленно, в который раз, вернее, заученно наизусть, пересчитывала в голове годы разлуки со своими детьми. – Да, уже пятый год… Раньше получалось навещать их. Трудно было, но ездила к ним, лишь бы только увидеться. А потом карантин… Теперь война… У дочки, понимаете ли, там хорошая работа. А внучка уже университет в Киеве кончает. Будет она у нас… наша Наталка, юристом. А теперь, как снег на мою голову, новость о её предстоящей свадьбе.
- Надо ехать… - Неопределённо сказала я.
- А как же! Венчальный рушник! Наш семейный! Намоленный! Я должна привезти его на свадьбу!
Вспоминая свой рушник, белоснежно-льняной, бережно хранимый в моей семье, аккуратно расшитый крошечными, красно-чёрными крестиками моей бабушкой, я припомнила и о важности проводимого в день свадьбы ритуала: становясь во время венчания на вышитый рушник, молодожёны получают благословение Свыше. Но ещё нужен и другой рушник, для благословения молодых иконой.
- Как же это здорово! Вы вышивали рушник для своей внучки!?
- Нет, не я! В нашей семье он хранится с благословения моей мамы. – И после паузы. – Моя мама с ним венчалась… Я с ним венчалась, потом моя дочка. Теперь мы с дочкой должны передать его моей внучке. Пусть жизнь её семейная будет долгой и счастливой… Всё хорошо у неё сейчас складывается… Пусть и дальше хранит её Господь… Добрыми словами и своими молитвами хочу передать я ей защиту нашего рода от бед… Фотографии вот ещё, тоже наши, семейные, хочу передать ей, как оберег нашего рода. Чтобы помнила своих родных. Добрыми словами их вспоминала… – Женщина бережно поправила деревянный крестик, что мягко лежал на её груди под не отягощённой дряблостью второго подбордка шеей. И немного подтянула назад простую тёмную верёвочку, по которой совершенно безгрузно крестик иногда скользил по её телу.
- Представляю, как ждут они вас… И как же молодой женщине начинать новую жизнь без вашего благословения, берегини семейных ценностей…
- Очень ждут! Нам с Мурочкой надо торопиться… И пережить испытание. Не знала же я о предстоящей поездке, не те обстоятельства были тогда, когда Мурёнку брала в наш дом. Теперь она будет моим талисманом. Ой… как же бьётся её сердечко… - Женщина, опять пристроив котёнка у себя под подбородком, мило улыбнулась.
- Тяжёлый путь вам предстоит… - Согласилась я с женщиной. Уже тогда не сомневаясь, что её важная поездка за тридевять, свинцово обагрённых ужасом братоубийства земель обязательно состоится. Не бросаются же на ветер слова о семейном счастье. Драгоценная, не материальная благость их значимости – слишком большая ответственность для совести. Сквозной голубизной бездонного неба над головой я, высоко поднятой вверх головой прочувствовала её здешнюю, упоительно светлую силу.
…
Мучительно трудно пыталась я уснуть тем вечером. Несколько дней, как громкими словами, песнями-плясками отгремел по городам и весям день семьи. Ершистым напряжением мыслей, мне помнится, я пыталась приспособить свои мысли к сути празднества, отогреться тоскующей без кислорода непредубеждённости душой во Вселенной какой-то искусственной праздности. Понимая, как много было вокруг всего того, что упрямо искажало истинный, не упакованный в пакет непременно улыбчивой фальшивости смысл объединяющего людей посыла. Признавая, как часто убеждала себя не думать об этом. Особенно, когда наступало мрачное послесловие после встреч с пожилыми одинокими людьми, тем или другим способом оказывавшимися на моём жизненном пути. Во времени перемен. Постоянно слышится оно здесь, как гул огромно ноющей, незаживающей раны. Холодно продолжает она тлеть в горниле пронзительной тоски о близких людях, приблудной безымянностью вырванных из своих семей, оказавшимися в чужом далеке.
Но постоянными, внутривенными инъекциями бегущей впереди меня реальности ни на миг не могу впасть в транс забвения. Особенно меня раззадорившего после удивительно памятного дня. Когда я узнала о картине Бориса Неменского “ЭТО МЫ, ГОСПОДИ!”. Советско-российского художника, Бориса Михайловича Неменского, отмечавшего совсем недавно своё столетие.

Как же своевременно! Так мыслила я, в оторопи обалдения погружаясь в мир сразившего меня наповал исторически правдивого откровения художника. Пресекая в своих мыслях соблазн увлечься намёками, как средствами выражения идеи картины, чтобы донести до людей первозданный смысл трагедии Второй Мировой войны, он, принимавший участие в штурме Берлина, в мае 1945 года, документально достоверно, с ясностью намерений, которые предельно обострили его личностную силу восприятия мира, отобразил на художественном холсте одно из действенных последствий, случившегося в военной хронологии боя. Не был он его свидетелем. Но, волею Провидения оказавшись на том обильно напитанным человеческой кровью месте, сутью жизни избранника Высочайшей Воли Праведности, уловил он позывные кошмарных злосчастий, что приносит в мирную жизнь любая война. Любая война – как истинное зло. Истина о ней вдумчиво и глубоко постигается посредством искусства. При помощи любого вида человеческого творчества.
Из воспоминаний о Второй Мировой войне Бориса Неменского:
Я был военным художником. Начало 1943 года. Я шел в Великие Луки из частей, застрявших в болотах под г. Холм. А здесь начались активные боевые действия. И весь город был спален, был зоной пустыни – ни одного живого человека, ни одного целого дома. Когда я подходил к городу, там шли яростные бои. Наступал вечер. Я шел пешком, с полной выкладкой солдата-художника. Шел долго, устал. И сел на торчащий из-под снега то ли камень, то ли пенек пожевать сухарь и дать ногам отдохнуть. Неожиданно заметил, что поземка прямо подо мной колышет траву. Но трава зимой не мягкая, колыхаться от легкого ветра не может. Всмотрелся, встал. Оказалось, что я сижу на мертвом немецком солдате – почти полностью занесенном. Колебались рыжеватые волосы. Мне удалось легко перевернуть еще не вмерзшего в лед немца. И я был поражен – мальчишка, юноша моего возраста и даже чем-то похожий на меня… Может быть, поэтому я не смог здесь написать – труп… Несколько часов тому назад он был человеком. Живым. Фашистом? Это был мой первый фронт и первый враг, увиденный лицом к лицу. Я ведь уже видел разрушенные, выжженные села, колодцы с детскими трупами. Неужели этот, похожий на меня мальчишка… Мой год рождения – 1922 – оказался одним из самых выбитых в годы Отечественной войны. Я остался жив. А из моего класса на этих полях остались очень многие. Мог остаться и я. И так же колыхались бы русые волосы – мои».
Этих слов художника, штормом неравнодушия в девять баллов к боли окружающего его мира – можно ли считать немцев людьми после всех сотворённых ими злодеяний? - которые, очень надеюсь, остро кромсают на части душу и любого, кто их прочитал, ему оказалось достаточно, чтобы увековечить на своей картине никогда не стихнущую суть человеческой ненависти реально человеческими образами. Видеть эту дышащую насыщенной исторической правдивостью картину обязан каждый человек, вне зависимости от его национальности и вероисповедания. Так принято, этими взаимодополняющими друг друга категориями жёстко разделено человечество на подкасты. И, между тем, увидев картину, заставить свой ум осмыслить увиденное: на изношенной порожденным человеческим, зверино-варварским насилием земле лежат два солдата – советский и немецкий. Оба солдата мертвы. В надрыве какого-то невыносимо мучительного отрезвления, пока холодом ужаса цепенеет внезапно обострившийся взор, замечается главное: унизительно распластанными в покойном бездействии телами лежат парни рядом, голова к голове. Оба – густо-вихрасто светловолосые, оба – отчаянно молодые, оба – в вечном тупике своего бесправного безответа на случившееся: понятная без переводчиков трагедия смерти, несвоевременной, не могущей быть оправданной никакими словами.
Два мощных контраста, во все стороны от неподвижных солдатских тел, утяжеляют эффект значимости художественного замысла художника: немецкий солдат – в чёрной форме. Русский, обобщённо в то время советский, – в линяло обесцвеченной солнцем, светлой. Одинаково она полевая, у русского, и летом, и зимой. Насквозь, разводами физических усилий наступать и держать в боях оборону свих позиций, пропитанная солёным потом. И летом, и зимой, и осенью, и весной – в бесстрашии национально, в годы той войны - советского патриотического оптимизма.
Да нет до всего этого никакого дела природе, прозрачно застывшей вокруг погибших солдат в безмолвии, закономерно безучастно отстранившейся от беспросветной смуты чуждого ей взаимоуничтожения. Но… Надо будет – примет земля станки погибших в свою кромешную, пристанищем вечного покоя на безымянной высоте тьму. Надо будет – навсегда останутся они в ней безликими и неизвестными участниками истории случившейся (случайная неслучайность) в этом районе войны.

Но очень оказалось надо, чтобы сейчас, сегодня буйно ожила, расправила дух смиренности, встряхнулась, взбунтарилась оглушительным ором здешняя, Донецкая земля, разрыдалась, матушка-кормилица, реквиемом поминания омногоголосила бы память обо всех, погибших на Донбассе людях, носителях разных культур, разных человеческих определений, разного воспитания. Чтобы проросла увесисто важными словами проклятая ноша чудовищно окровавившейся беды, что веками Земной жизни гнётом звериной трагедии гнобит Вселенную.
Предельно откровенно Борис Неменский - на самой вершине своей мощной, долгой жизни – столетие ментального здравия! в титанической мудрости - которой только избранные благословляются Всевышним разумом, дал объёмно глубокое толкование пониманию своей необычной картины: «Для меня в итоге на этом холсте решалась отнюдь не проблема фашисты-коммунисты, а, к сожалению, извечная проблема человечества: европейцы – индейцы, армяне – азербайджанцы, католики – протестанты, мусульмане – христиане, красные – белые, в общем, верные и неверные, свои и чужие. Первобытное! Все ведь – опять и опять: индусы и пакистанцы, сербы и албанцы, турки и… израильтяне и… мы и…, и т.д. Доколе длиться этой братоубийственной бойне? И картина, родившаяся от проблемы 1943 года, оказалась лишь частным выражением пока вечной проблемы. Надеюсь – и поиском решения. Враги – братья. Да, братья!
…
Рутинность мышления, как утверждают психологи, достаточно быстро преобразуется в качественно новое восприятие мира под влиянием новых идей или возникновением каких-то проблем. И, если любое творение человеческого разума, простимулированное извне фактором необычного жизненного обстоятельства должно активизировать чувственное восприятие у человека, умственно постигающим продукт творчества, то резонансно, без расплывчатости неуверенности в своих суждениях отозваться на картину Бориса Неменского ЭТО МЫ, ГОСПОДИ! - значит проявить созвучие своей души затронутой художником проблеме: любая война – чудовищна! Насилие – наглядная слабость внутреннего морального убожества.
И дальше, погрязая в глубинность сути войны, озадачиваешься закономерно всплывающим на поверхности ответного мыслетворения вопросом: а где же были и есть все те, от кого могло бы зависеть её абсолютное отрицание в человеческом мире?
Ещё Платон говорил, что познание начинается с удивления. Действительно, так. Потому что визуальное восприятие всех ужасов войны – это лишь видимая часть огромного айсберга, что махиной породивших его проблем – замешанная на туфте алчного мздоимства экономика, насквозь прогнившая аналитика, искорёженное вольнодумством историческое наследие, травмированная бесконтрольностью моральная распущенность на фоне дикой пляски оправдания всяческой финансово-преступной вседозволенности, отрицание чести, совести, попрание святости человеколюбия – с этого, долго формирующейся последовательностью всех необходимых для её начала предпосылок, и начинается любая война.
А потом, как следствие разгулявшейся стихии кровавой трагичности, когда маховик зверино-человеческого безумия уже невозможно остановить, последний и лукавый вопрос в её оправдание: так, на каком же языке теперь разговаривать?

Новость отредактировал: Pisarev - 11-08-2023, 18:46
Причина: Дополнение информации